Информационная поддержка проекта catfishing.ru

Текущее время: 29 мар 2024, 03:51

Часовой пояс: UTC + 4 часа




Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 16 ] 
{ VISITS } Просмотры: 13105  Добавили в закладки Добавили в закладки: 0  Подписчиков Подписчиков: 1 
Подписчиков: Маркус
Добавил Сообщение
#1 
Не в сети
Администрация
Аватара пользователя

Автор темы
Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 6754
Возраст: 51
Пожалуйста зарегистрируйтесь чтобы увидеть ссылку


С разрешения автора Андрея Андреевича Томилова публикую его произведение "Короткая повесть о длинной войне".
Данная работа заняла первое место в Курганском областном литературном конкурсе 2014г. на тему "Подвиг во имя победы" в номинации "Проза".
Просто для информации: на конкурс было выставлено более 160 работ разных писателей.

ДИПЛОМ
Изображение


КОРОТКАЯ ПОВЕСТЬ О ДЛИННОЙ ВОЙНЕ


В самом углу аэродрома, возле колючки, метров за сто с полтиной от взлётной, спрятались две палатки. В одной пережидали временные трудности девчонки – пилоты, соплячки ещё, а, поди, ты, - младшие лейтенанты. Во второй ютились два механика, это они обслуживали «бабочек», - так звали У-2, которые базировались на этом аэродроме ещё с весны, и стояли тут же, чуть в стороне.

Конечно, основными поселенцами здесь были «тяжёлые», и их свита, а уж эти, как говорится, с боку припёка, но и у них находились дела, которые делали они, к слову, очень даже неплохо.

Вообще-то У-2, это надёжный, но тихоходный самолёт, их ещё «этажерками» называли. А тут вот прилипло «бабочки», может за то, что девчонки летали на них. А может и правда, похожи на лёгких, беззаботных бабочек. Но за женским звеном закреплено только два самолёта, другие два вообще редко работают, пилотов на них привозят из посёлка.

Полоса постоянно гремит, рокочет, то натужно, со стоном каким-то, с завыванием, то с облегчённым выдохом, будто после труда великого. Гремит и гремит, рокочет, денно и нощно. Война. Страшная война. Трудная.

Девчонки сильно переживали, поначалу, бегали чуть не за каждым самолётом, тяжело плюхавшимся на полосу после дальних, неведомых боёв. Приходили назад усталые, измученные, душой надорванные, молчали. Механики ворчали:
- Нечего туда бегать, каждый свою работу ладит. А что душу травите, так этим не поможешь. На войне тот сверху, кто холодный ум и спокойную душу имеет. Вот. А вы маетесь.

Полёты были редкими, - раз в неделю выпускали, так хорошо, а то и реже. Скучали девчонки. Да и полёты-то не больно боевые, в основном по соседним фронтам пакеты развозили. Зато, когда привозили пилотов из поселка, и они несколько часов лазили возле своих самолётов, вместе с механиками, было ясно, что намечается серьёзное дело.

Парни озорно подмигивали поглядывающим на них девчонкам, похохатывали между собой, и у Женьки, поначалу чуть-чуть, а потом всё сильнее и сильнее щемило в груди, пересыхало в горле. Она ещё тогда, как только перебазировались сюда, прищурившись, не признаваясь себе, положила глаз на весёлого, чернявого лейтенантика Ивана.

Подружка Надя:
- Ой, подумаешь, Иван, Иван…
- Почему же? Просто Ваня, Ванечка…
- Смотри, Женька, война не время для любви, проще надо к этому относиться, проще.
- Ну, ты и дурёха! Причём тут война, если любовь. Какая она маленькая, война, против любви-то, даже незаметная.

Иван, белозубо улыбаясь в сгустившихся сумерках, радостно махал рукой серой стайке девчат и разгонял свою этажерку, а, едва оторвавшись от полосы, заваливал на крыло и брал курс на запад, на затухающую зарю.

- Опять за линию.
- А зачем тогда ночи ждать, если не за линию идти.
- Не честно это, нас не пускают, будто оберегают.
- А может, мы им для другой надобности сгодимся.
- Дура ты, Надька.

Через два-три часа, тяжело перевалив невидимый в ночи ельник, самолёт плюхался на родную полосу, поднимал тучу пыли, разворачиваясь в половине, и подруливал к сигнальным фонарям механика. Иван снова улыбался:
- Привет, девоньки! Давно не виделись, ха-ха.

Женька прижималась в такие минуты к подружке и та задыхалась от её объятий:
- Да ты сдурела совсем, задавишь меня!

Хорошо, что темно, не видно лица, залитого густой краской.
- Пропала я, Наденька, ох, пропала.

Часто самолёт встречала штабная «ЭМка». И если Иван привозил на втором сиденье какого-то человека, он сразу садился в машину и его увозили. Пилоты нередко оставались ночевать у механиков в палатке.

В такие ночи Женька с Иваном уходили в дальний конец ельника и до одури целовались, искренне удивляясь, какая короткая ночь, только была и уже светает, уже тяжёлые прогревают моторы и слышны матерки обслуги, загружающей бомбы. Когда бомбовозы выруливают и начинают разбег, влюблённая парочка торопливо возвращается и, ещё какое-то время, подержавшись за руки, заныривают, каждый в свою палатку.

Утром механики начинали колдовать возле самолёта, на котором ночью прилетел Иван, - множество пробоин, лохмотьями свешиваясь, придавали машине усталый и довольно жалкий вид. Механики клеили, штопали, меняли какие-то трубки и растяжки, пополняли боекомплект. К вечеру самолёт уже снова смело и, даже гордо, смотрел куда-то за горизонт, в бесконечность лазурного неба. Но приходила «ЭМка», или полуторка, и увозила пилотов. И Ивана увозила.

Женя медленно прогуливалась вдоль крыла, поглаживала пальцами заклеенные пробоины, и ей вдруг становилось тревожно, даже страшно. Нет, это не страх, это все-таки тревога, да, это тревога за него, за Ивана.
- Вон сколько пробоин, А он улыбается, дурачок.


Замполит выслушал пылкие речи девчат, хмыкнул, спрятав ухмылку в пышные, прокуренные усы:
- Войны, значит, хотите? Чтобы всё по-настоящему?
- Так точно.
- Ладно, что-нибудь будем решать.

После этого было несколько тренировочных полётов, - ночами, а потом назначение: стрелками, в пару к ребятам. Но и после этого мало что изменилось, какая там работа у стрелка в ночных вылетах. Сидишь, в темноту по сторонам поглядываешь, а тебя везут, как мешок с картошкой. Настоящей работы так и не было.

Женька уже несколько раз летала за линию фронта, знала маршрут на зубок. Но её пока не пускали в самостоятельный полёт, так и сидела сзади, втиснувшись между мешками с продуктами. Они таскали эти мешки и коробки к партизанам. Обратным рейсом дважды вывозили раненых.

Женя искренне переживала, что её участие в этой войне какое-то пассивное, казалось, что и без неё всё бы шло своим чередом, и не заметил бы никто, что её нет. Но однажды из ночного не вернулся экипаж лейтенанта Охрясина. Стрелком у него была хрупкая девочка Оля, и не близкая подруга, но ведь жили вместе.

Девчонки плакали, а Иван где-то достал спирту и всем предлагал, а потом напился.

Большие потери несли и бомбовозы. Аэродромное начальство ходило злое, колючее, не попадай под руку.

А вскоре Надя угодила в госпиталь. В ночном их обстреляли, и она получила хоть и не тяжелое, но ранение, снова плакали. Женька поняла, что и их работа на этой войне нужна и опасна. Даже не поняла, а каким-то образом прочувствовала, прониклась, и уже другими глазами смотрела на друзей, на окружающий мир.

Её пересадили вторым номером к Ивану, на место выбывшей Нади.

Линия фронта стала ближе. Там почти беспрерывно грохотали орудия, а на аэродроме появились четыре звена истребителей.

Взлётная полоса, или, как её называли между собой пилоты, - ленточка, была постоянно загружена. Даже в дождь и туман, самолёты разных марок и предназначений, чихая, будто чертыхаясь, разбрызгивая жидкую грязь, тяжело разбегались и, подпрыгнув, почти сразу пропадали в молочной пелене низкой облачности.

Иван с Женей, укрывшись одной плащ-палаткой, сидели на заветном брёвнышке и сливались в одно целое. Крупные капли дождя скатывались с еловых лап и барабанили по накидке, но разлучить влюблённых было невозможно.

Только приказ мог на какое-то время оторвать их друг от друга. Но они, как два магнита, тянулись друг к другу, тянулись из всех сил, прорастали один в другого не только мыслями, не только сливались душой, но и плотью становились единой.

Приходила полуторка и увозила Ивана, без объяснений, а иногда и без прощаний. Женя эти расставания переносила плохо, наверное, как все впервые и по-настоящему влюблённые. Она, то грустила, то просто молчала весь день, а то принималась плакать, беспричинно, уходила в ельник.

Хорошо было, когда давали работу. Она любила летать днём. Правда, днём за линию не ходили, и основная работа заключалась в доставке спецпочты на соседний фронт, или в штаб округа, - это вообще в тыл. Оживала в эти дни. Не сказать, что забывала Ивана, но хоть улыбалась, оттаивала будто.

Тот снова появлялся через несколько дней, привозил приветы от Нади, которую уже скоро должны выписать, привозил что-то вкусненькое, или яблоко, или горсть конфет, как маленькой. Но ей это нравилось, ей всё нравилось, ей сама жизнь нравилась.
Ведь никто не ощущает её, Жизнь, в обыденности, в текучести дней, лишь на краю, лишь в критической ситуации, понимаем мы, что есть в нас тонкая ниточка, готовая оборваться в любой момент, в любой, самый неподходящий. Но почувствовать это, понять, не всем дано, не каждому, только тем, кто действительно на краешке побывал, на самом краешке. Это Жизнь.

Женька вдруг почувствовала её, ощутила, как она натянута, и как она слаба. Она тонула в своей любви, тонула, как в омуте, и даже не сопротивлялась.

Не даром говорят, что болезнь, опасность, и, тем более, война, реальная, грохочущая рядом, отнимающая друзей, - всё это, до помутнения рассудка, усиливает чувства.

- Мы будем долго, долго жить, просто жить.

- Да. Вместе и долго.

- У нас будет трое детей.

- Да. Или четверо.

- У нас свой дом будет.

- Да. Большой и красивый.

Иван ещё сильнее прижимал к себе Женьку и, захлёбываясь, начинал рассказывать про какую-то деревушку, где живут его родичи: мать и дед с бабкой. У деревеньки было смешное название – Юродушка, и это вызывало на девичьем лице улыбку.

- Ты не смейся, там такая красота, такая лепота, что только один раз увидишь и сразу влюбишься. На всю жизнь влюбишься.

- А я уже влюбилась, и как раз на всю жизнь.
- Да ты не понимаешь. Это же совсем другое. Там дом стоит на берегу реки, на высоком берегу. А кругом черёмуха, столько черёмухи, что по весне, когда она цветёт, с непривычки голову обносит, такой дурман, аж до помутнения.

- У меня от тебя и без черёмухи голова кругом.

Военная любовь. Это особая страсть, постоянно подогреваемая близкой бедой, близкой, почти ощутимой смертью. Даже смысл самой жизни воспринимается по-другому.

Если среди жаркого лета вырвать пучок травы и бросить на припёке засыхать, растения так сконцентрируют свою внутреннюю энергию на продолжении рода, что за очень короткий период, некоторые семена смогут вызреть, и дать на следующий год росток. Это выживание в экстремальных условиях.

Ещё древние заметили, что во время войн даже бесплодные женщины могли родить. Ведь перед лицом опасности обостряются не только слух и зрение, серьёзно, до крайности, обостряются чувства.

Кому довелось испытать на той страшной войне любовь, вспоминают те дни, как праздник, отдали бы всё, не задумываясь, чтобы вернуться в те события, вернуть ту остроту чувств.


Ближе к осени линию удалось выровнять, и грохот фронтовых орудий угадывался теперь лишь как раскаты далёкого грома.

Надя уже давно выписалась и жила здесь, в палатке, с девчатами. Правда, к полётам её пока не допускали. Иван подкармливал конфетами и её:
- Для полной поправки и возвращения в строй.

Он был всё так же весел, смешлив, и удачлив. С ночных полётов они приходили порой на одних лохмотьях, вместо крыл, а ранен ни разу не был. И Женька с ним.

А когда вывезли какого-то грузного дядьку, с обрубком вместо ноги, Ивана представили к «Отваге», хотя в то время редко кого хвалили.


ЭМка прикатила перед обедом. Ни вечером, как обычно, а перед обедом. Это всех насторожило, было понятно, что предстоит не стандартная ситуация. Иван, вынырнувший из машины, не подошёл к Жене, выпорхнувшей из палатки, а лишь кивнул ей с полуулыбкой:
- Собирайся.

Сам широко шагнул к механикам. Что-то торопливо начал им объяснять.
Все загоношились, забегали. Механики быстро открутили и сняли пулемёт, вытащили боекомплект. Женька, молча, смотрела на Ивана. Тот отрывисто бросил:
- Для облегчения.

Уже перед самой посадкой в самолёт, он сам вытащил из Женькиного планшета карту и, развернув её, ткнул пальцем в излучину реки:
- Запомните это место, младший лейтенант.
- Мы, что, за линию? Сейчас, днём?
- Подтвердите задание.
Женька ещё помолчала, осознавая всю серьёзность положения, и тихо прошептала:
- Так точно.

Стало вдруг страшно. Она вскочила на крыло и заняла своё место. Как-то неестественно сжалась, втиснулась в спинку кресла.

Как Иван запустил двигатель, как вырулил на ленточку, что-то говорил ей в переговорное, она и не помнит. Опустело вдруг всё внутри. А снаружи один холод, один осенний холодок.

Сквозь треск помех и рокот двигателя, до сознания Женьки долетали какие-то слова, обрывки фраз. Она понимала, что это Иван хочет успокоить её, и несёт всё, что придёт в голову:
- …только посмотри. Да это же красота неописуемая. Ты только подумай, какие бы мог написать стихи Лермонтов, если бы он, хоть раз на самолёте прокатился. А мы с тобой … летаем, мы выше птиц летаем, а небо! Ты только подними лицо, это наше с тобой небо, одно на двоих! Только на двоих!

…Снизу к самолёту потянулись ниточки, разделяясь на множество прядей, - это трассирующие пули указывали своему хозяину дорожку, по которой они идут.

Женя поняла, что они над линией. Если проскочат эти полтора – два километра, значит, всё получится. Обязательно получится. Она даже успокоилась и почти отрешенно смотрела на пулемётные трассы, медленно, будто лениво тянущиеся к ним.

Иван начал выполнять замысловатые фигуры, пытаясь уклониться от обстрела, бросал машину то вправо, то здесь же менял направление на противоположное, резко задирал к небу и тут же уходил в глубокое пике, лишь перед самой землёй включал двигатель на полную мощь и на бреющем рвался дальше, по намеченному маршруту.

- Врёшь, не в первый раз…
Женька слышала, как пули хлопали по крыльям, видела, как после этих хлопков на плоскостях образовывались дыры, с рваными, лохматистыми краями, но уже знала, чувствовала, что они прошли, прорвались. Они сделали это!

Необычное чувство радости охватило её, даже и не радости, а скорее восторга, чувство превосходства. Непроизвольная улыбка растянула её губы, маленьким, но крепко сжатым кулачком она погрозила кому-то невидимому и громко прокричала:
- Молодец, Ванечка, я люблю тебя-я!

В ответ в шлемофоне что-то протрещало, и она разобрала лишь одно слово:
- …проблемы…

- Что случилось? Что случилось? Я ничего не поняла!
- Кажется, перебит бензопровод, сейчас заглохнем. …И меня зацепило.

У Женьки всё оборвалось. Она провалилась в пропасть, в холодную, сырую пропасть, которая, оказывается, всегда была рядом. Совсем рядом, даже шага делать не нужно.

Даже не кричала, просто шевелила губами:
- Нет, Ванечка, нет! Только не это, только не ты, пожалуйста, Ванечка! Пожалуйста…

По самолёту, как по живому, прошла дрожь, так же, как конь, отряхивается после купания, и двигатель смолк. Не чихал, не работал с перебоями, а просто смолк, и стало тихо. Совсем тихо. Даже свиста воздуха в продырявленных крыльях не было. Тишина.

- Держись, Женька, мы, кажется, падаем.

Голос был какой-то хриплый и чужой. Она бросила быстрый взгляд кругом: кто это? Но тут же поняла, поняла, как ему плохо.

- Я с тобой, Ванечка! Я с тобой, слышишь!? Мы вместе! Мы же одно целое!

Она пыталась привстать с сиденья, тянулась, царапала фюзеляж, ломая ногти. От своего бессилия, ей становилось невыносимо, хотела, хотела всем существом помочь человеку, который и не далеко совсем, и не могла. Физически ощущала ту боль любимого человека, ещё даже не зная, куда его ранило, чувствовала эту боль, и радовалась, что хоть каплю забрала себе.

Вершины деревьев медленно проплывали рядом с плоскостями. Черные пики елей были выше желтеющих берёз, а великолепный оранжевый наряд стройных осин гипнотически притягивал к себе взгляд.

- Нет, Ванечка, я не хочу… я не могу. – Бледные Женькины губы едва шевелились, выдавливая эти слова, а ей казалось, что она кричит, кричит из последних сил.

Совсем небольшая поляна вдруг образовалась впереди, между лесом и краем болота. В нормальных условиях посадить самолёт на этот крохотный пятачок, да ещё без подготовки, с заглохшим двигателем, конечно же, невозможно. Да и не поверил бы никто, но чудо свершилось. Круто клюнув носом, самолет, молча, запрыгал по кочкам, помахивая пробитыми крыльями. Скрипнули тормоза, и, резко накренившись, машина замерла у самой кромки леса.

Женька была уже на плоскости и кинулась к Ивану, но тот и сам пытался выбраться. Она помогла ему, перевалила через край кабины, но удержать не смогла и он, безвольно скатился на землю, потерял сознание.

Утирая рукавом совсем ненужные слёзы, Женька вытащила Ивана из под крыла и дотянула до трухлявого пня, прислонила. Стала ощупывать ногу, из которой, выше колена струйкой пульсировала чёрная кровь. Она растерялась, она не знала, что делать. Сквозь разорванные брюки торчали острые кости, а вокруг никого не было, ни одного человека, кто бы мог прийти на помощь.

- Помогите! А-а-а!

Она упала на него, обхватила голову кровавыми руками и целовала, целовала в безжизненное, бледное лицо. Он, вдруг, вздрогнул и пришёл в себя:
- Тихо, тихо, родная моя, успокойся…

- Ванечка, родненький, я не знаю что делать!
- В сапоге… Пакет в сапоге.

Она и правда, будто споткнувшись, перестала выть, быстро обшарила и вытащила из голенища тёмный конверт с толстой сургучной печатью. Он тоже был в крови.

- Иди, посмотри бензопровод.
- Ванечка, какой…
- Иди.
Она сунула пакет под гимнастёрку и кинулась к самолёту.

Иван прислушивался, поэтому слышал, что на другой стороне болота началась какая-то возня: взревел, потом заглох двигатель какой-то машины. Визгливо раздавались отрывистые команды, снова заурчал двигатель.

- Что ты там возишься?
- Все, все, я отломила трубку и соединила шлангом, дотянем.
Снова подлетела к Ивану, как птица, не касаясь земли:
- Потерпи, миленький, только потерпи.

Иван приподнялся на локте, оторвал голову от трухлявого пня, и, с трудом ворочая языком, проговорил:
- Женька, милая моя Женька, выслушай меня, и сделай так, как я скажу. Сейчас ты сядешь в самолёт, и доставишь пакет…

- Не говори! Даже не говори, никуда я без тебя не полечу!
- Это важно. Очень важно. А я уже на краю.

Он снова уронил голову, ядовитая бледность ещё больше залила лицо.

- Нет! Я вытащу тебя, ты сам говорил, что у нас одно небо, одно на двоих. Я вытащу! Или рядом…

- Небо одно, и жизнь одна, вот и возьми её, а смерть… я себе возьму. Помнишь: «Мне достались две смерти, обе жизни тебе…»

- Ты не понимаешь, что ты говоришь, я же не смогу без тебя, нет!
Женька ухватила Ивана за гимнастёрку и попыталась тащить к самолёту. Нога неестественно заломилась, Иван застонал и запрокинулся, - он снова потерял сознание. Упираясь изо всех сил, Женька пыталась тянуть расслабленное тело к самолёту. Ничего не получалось. Положила его голову к себе на колени и плакала, гладила щетинистую щёку ладошкой, от которой остро пахло бензином, и навзрыд плакала.

Где-то за лесом рокотал немецкий бронетранспортёр.
Иван снова заговорил, причём, твёрдо и чётко:
- Ты должна. Я уже погиб, вопрос только времени, слишком много крови.… А чтобы тебе было легче принять решение, я скажу правду.

Она стояла перед ним на коленях и поддерживала голову.
- Я никогда не любил тебя…

- Нет! Нет! Не смей!

- Не любил. Играл, да.

- Это не правда! Ты специально!

- Не любил. И ещё. У нас с Надей будет сын.

Он закрыл глаза. Было трудно понять, в сознании ли он, или снова в забытьи. Женька отдёрнула руки, как будто обожглась. Окаменела. Иван ещё набрал какие-то остатки сил, тихо выдавил:
- Прости…

Она вскочила, ещё стояла, пытаясь осмыслить услышанное, но в голове была какая-то каша, сумбур, смятение…

Выхватила пистолет и, едва сдерживаясь, вспарывала пулями землю рядом с его лицом, испачканным кровью. Выстрелы слились со стоном, вырывающимся сквозь стиснутые зубы.

- Как? Как ты посмел?! Как… Ты… Ты убил меня. Нет, ты нас убил.

Резко повернулась и торопливо зашагала к самолету, пытаясь спрятать пустой пистолет в кобуру, но никак не могла попасть.

Он с усилием разлепил спёкшиеся губы и беззвучно прошептал:
- Я спасаю тебя, родная…

Но Женя уже не слышала и даже не видела Ивана. Она машинально прошипела «От винта» и включила магнето.

Взревевший мотор резко развернул машину навстречу бегущим по поляне немцам. Тугая струя воздуха, смешанная с выхлопными газами, с жёлтыми листьями, упруго даванула в лицо, в грудь Ивана, опрокидывая его, окончательно придавливая к земле. И он распластался, приник к ней, к земле, почувствовал её всем существом, принял.

Напрягая взгляд, видел огромное, пустое небо, чужое, холодное небо. Ускользающим сознанием понял, что самолёт смог оторваться от земли, слышал автоматную трескотню, стихающую вслед удаляющемуся рокоту.

Как немцы подбежали к нему, как остервенело, обшаривали, он уже не слышал. Перетянув каким-то обрывком разбитую в кисель ногу, они поволокли его к фыркающему бронетранспортёру.

Спасло Ивана то, что во всех частях вермахта был приказ о сохранении жизни лётчикам, попавшим в плен. Считалось, что пилоты более грамотны, знакомы с картой, могут принести немало пользы, особенно в делах разведки.


Уже начинало светать, когда из-за тёмной полоски леса выпорхнула «бабочка», потом долетел звук мотора.
- Идут! Иду-у-т!

Надя не удержалась, кинулась к ленточке.
- Куда ты! Оглашенная! Он же не увидит тебя!
Это механик поймал её за рукав.

Самолёт закончил рулёжку, но на место толком не встал, - мотор заглох и на крыле, тенью, возникла Женька. Она спрыгнула навстречу подбежавшей Наде и со всего размаха влепила ей оглушительную пощёчину. Та отлетела в сторону, упала и закрыла лицо руками.

Механики остолбенели.
- Это правда?! – наступала Женька на подругу.
- Ч - что?
- Это правда, что ты беременна?!
- Ты что, дура чтоли? От ветра?
- А… Иван…
Она грохнулась рядом с Надей на землю и завыла, каталась и билась головой:
- Ванечка!.. Ванечка погиб…


Был немецкий госпиталь, где ампутировали ногу и выдали старые, изгрызенные мышами костыли. Были мучительные допросы. Было томительное, морозное ожидание в «отстойнике – распределителе», - это так назывался дощатый барак, обнесённый по периметру колючкой. В центре барака стояла колченогая «буржуйка», но дров не было, и весенние ночи пробирали морозцем до костей, постоянно хотелось есть.

Потом был вагон – теплушка, там отогрелись, печь раскалялась докрасна, уже на второй день никто не тянул к ней почерневшие руки, - тепло распространялось до самых дальних углов. Разомлевшие, спали вповалку. Солдат, часовой, сидел здесь же, на соломе, вытянув ноги, и пиликал что-то грустное на губной гармошке.

На станции всех рассадили по машинам. Все знали, что это Германия, пялились во все глаза по сторонам. Строгость во всём облике неведомой страны, чёткость линий, правильность строений, и идеальная чистота кругом, совершенно смутили все мысли пленников.

Ведь ожидали увидеть разбитые, разрушенные города, кучи битого кирпича и горы мусора, уже почти готовы были всё это сгребать на носилки и.… Ожидали надсмотрщика с палкой, или плёткой, а их встретила пожилая, очень улыбчивая, аккуратно одетая женщина, которая сразу расположила к себе.

Здесь, на ферме, их осталось четверо: трое молодых «солдат» и он, Иван. Конечно, он себя не считал стариком, но когда молодые стали называть его дядей Ваней, он понял, что пришла взрослость, ощутил.

На костылях много не попрыгаешь, но в меру сил он работал, помогал солдатикам ухаживать за скотиной. У фрау Марты было почти полсотни свиней, и десяток бычков. Она сама частенько останавливала Ивана, если видела, что он хватался за вилы, или лопату, просила лишь приглядывать за порядком. Говорили, что у неё муж был каким-то чиновником, там, на Востоке.

Почти полтора года жили припеваючи. Жилуха, - небольшой домик, на территории фермы, тёплая, чистенькая, еда добрая. Марта часто приносила и ставила на стол огромное блюдо яблок.

«Солдатики» поначалу всё о побеге мечтали, гоношились чего-то, карту какую-то достали даже. От Ивана таились, куда его с собой тащить, на одной-то ноге, но он понимал всё, даже в душе одобрял. Но постепенно желание уйти в бега притупилось, разговоры стали реже, а потом и совсем прекратились.

Чувствовалось, что парням, будто даже стыдно друг перед другом, но постепенно всё пригладилось, улеглось. Жизнь почти вошла в нормальное русло, пообвыклись, свободно объяснялись с хозяевами. Вечерами хихикали над старыми журналами, которых было множество у сердобольной хозяйки. Она же отдала старый граммофон с пластинками, и теперь до самой ночи были слышны задорные марши и весёлые припевки, жаль только непонятно, о чём поют.

Однажды пришла машина, и хозяйка очень плакала, - на фронте погиб её муж. Граммофон она унесла в дом, музыки больше не было.

Ближе к весне, где-то далеко у горизонта, стали слышаться орудийные раскаты. Потом бои приблизились, в стороне пролетали бомбардировщики. Наши…

Пленных загрузили в кузов грузовика, они даже не попрощались с фрау Мартой, и везли на запад почти всю ночь. В концлагере, куда их выгрузили, на огромной территории, сколько мог видеть глаз, стояли, сидели, или лежали, прямо на земле, тысячи и тысячи таких же «солдатиков». В бараки все не входили. В воздухе витало чувство ожидания, напряжённого ожидания, - чего?

Эта огромная масса людей, невольно будила воображение: « А если бы у них у всех было оружие, вот силища-то была бы…».

Видимо что-то было не так, не сложилось что-то, коль такая силища и совсем бессильна.

Здесь, в лагере, выживали до самого лета. Именно выживали, кормили плохо, особенно потом, когда немцев на вышках сменили солдаты в другой, незнакомой форме. Говорили, что это американцы.

А ещё говорили, что война давно кончилась. Но как же она может кончиться, если столько народу в концлагере. Нет, Иван понимал, если война кончится, их сразу освободят. Конечно, освободят, не бросят же, своих-то.

Их действительно, не бросили. На нескольких машинах приехали старшие офицеры. Долго и весело о чём-то разговаривали с американцами, через переводчика, хохотали, хлопали друг друга по плечам.

На территорию прошли двое, майор и какой-то штатский, прикрывающий нос платком, - вонь стояла изрядная. Майор спросил, зычным голосом, есть ли пленные в звании генерала. Толпа молчала.

Майор ещё раз выкликнул: есть ли полковники? Вопрос покатился по толпе, в самые дальние уголки лагеря. Ропотом прикатился ответ:
- Да, есть двое.

- Быстро их ко мне!
- Они тяжёлые, оба в бараке лежат.
-Чёрт возьми! Ну, другие офицеры есть?!
Из толпы вышагнули двое. Майор не стал уточнять, кто они и какое звание носили до плена. Он махнул на них штатскому, и тот, расстегнув портфель, вытащил толстую пачку ученических тетрадок. Передал их ближнему пленному.

Опять нырнул в портфель и достал горсть карандашей:
- Составите списки всех военнопленных, с указанием года рождения, номера части, и точное время и место сдачи в плен.

Снова приложил платок к носу и торопливо отошёл за спину майора. Офицер развернулся и направился к воротам, где стояли американские солдаты с винтовками.

Из толпы торопливо полетели вопросы:
- Товарищ майор…, товарищ.… А когда нас…
Он резко развернулся и твёрдо отчеканил:
- Для вас товарищей здесь нет!

Все умолкли.

Прошло ещё много дней. Умерших от ран или болезней, или просто с голоду, хоронили у дальнего забора, да и не хоронили вовсе, а так, прикапывали чуть. Лопаты не давали.

Кормили раз в два дня. Как это назовёшь едой: каждый подходил и протягивал ладони, туда черпаком вляпывали что-то тягучее и воняющее горелыми костями. После такой еды многие корчились потом в судорогах.

Ночами становилось прохладно, жались к баракам, но туда не входила даже половина обитателей лагеря. Люди окончательно потеряли свой облик, по лагерю кучками сидели и лежали какие-то тени, серые, безликие тени.

Когда стало подмораживать, а иногда пробрасывал легкий, редкий снежок, уже никого не хоронили, складывали беспорядочно. А потом и складывать не стали, просто вытаскивали из барака, освобождали место, даже образовалась очередь.

Однажды утром на большой, крытой машине, привезли два десятка красноармейцев, с автоматами. Молоденькие совсем, безусые. Насупившись и, стараясь придать голосу грубые нотки, жёсткость, они стали выгонять всех на центр лагеря, сбивать колонну.

От многотысячной толпы остались одни отребья, да и в бараках многие лежали, не могли пересилить слабость.

Колонну вывели через ворота и погнали, подгоняя окриками и тычками. Сзади, в бараках, слышались глухие, частые выстрелы.

Как добрались до какой-то разрушенной до основания станции, как ждали, а потом грузились в скотовозы, помнилось смутно. Да Иван уже как-то и не пытался ничего помнить, не воспринимал окружающую действительность.

Состав подали лишь ночью, даже ближе к утру, когда многие, и без того очень ослабленные голодом и старыми ранами, просто валились на прирельсовую гравийную крошку, на битый кирпич, и засыпали. Засыпали навсегда.

Кто был помоложе и покрепче телом, дождались, - началась погрузка. У вагонов стояли солдаты с винтовками, и при малейшей задержке, «помогали» пленным прикладами.

Иван, с трудом поспевая за подгоняемой толпой, запнулся за кого-то, лежащего на земле, и упал. Сразу встать не смог и его затоптали. Но когда уже закончилась погрузка, и старший конвоя проходил вдоль состава, записывая количество пленных, Холодный порыв ветра, вдруг привёл Ивана в чувство и он, трудно отталкиваясь от других, лежащих без движения, встал, опёрся на костыль. Второй костыль где-то сгинул в суматохе.

Двое солдат подхватили его и легко закинули, запихнули в гущу копошащихся в скотовозе тел.

Эти вагоны специально строились для перевозки скота. Обшивка выполнялась так, чтобы между досками была щель, руку в эти щели можно было просунуть, но вылезти, - нет. А нужны они были для того, чтобы скотина, перевозимая в жаркие, летние дни, не запарилась, и, попросту говоря, не подохла от жары и духоты.
Военнопленных набили в эти скотовозы столько, сколько вошло. Все, кто был в середине, - выжили, почти все, доехали до родной сторонушки. А те, кто своим телом прикрывал щели, околели уже в первую ночь. Но их не убирали, так и поддерживали, - всё меньше дуло.


Родина встретила бывших своих защитников не приветливо. Кто сумел выжить, начал сомневаться, - а хорошо ли это, может и не нужно было терпеть, принимать такие муки и страдания, может надо было ещё там, в лагере под американцами, лечь где-нибудь с краешку и уснуть, сладко уснуть…

В пересыльном лагере, в ожидании суда все маялись от жуткого холода. Была уже зима, а дощатые бараки не отапливались, даже печек не было. Караулили покойников. Если кто умирал, с него тут же стаскивали всю одежду, пялили на себя. И жались друг к другу.

Старший офицер охраны, или, как он разрешал себя называть «гражданин начальник», щеголяя в новеньком, почти белом полушубке, затянутом скрипучими ремнями портупеи, не уставал повторять:
- Всё, граждане трусы и предатели, кончился ваш курорт у фашиста за пазухой. Вы очень скоро пожалеете, что не подохли вовремя, вместе с вашими хозяевами.

А, и, правда, пожалели, ох и пожалели.

Судили быстро. По десять человек сразу. Строго судили, по двенадцать, пятнадцать лет исправительных работ.

Бывших офицеров судили по одному, но почти всем давали по максимуму, - двадцать пять лет. Если нет руки, или ноги, срок поменьше. Иван получил привилегию, - пятнадцать лет исправительных работ, без права переписки.


Отбывал срок в одном из северных лагерей, - в «северлаге». Основная работа, - это лес. Вековые стволы валили, разделывали на баланы. Потом трелевали эти баланы по ледяным желобам, тянущимся порой на несколько километров. Притянув стволы на разделочные площадки, огромными пилами превращали их в плахи.

Иван довольно быстро поправился на лагерной баланде и сносно прыгал на одной ноге вдоль поваленного дерева, обрубал сучья.

Первые годы часто и больно помнил Женьку, помнил шелковистость её волос, глубину глаз, даже запах маленьких, мягких ладошек. Помнил. А лет через восемь – десять, стал забывать, стёрлось лицо, затуманилось. Даже чудом сбережённая карточка, где они, вдвоём, у крыла боевой машины, уже не приносила того душевного трепета, той необъяснимой нежности, приливающей в душу. Иван там орёл, - лихо задвинутый на затылок шлемофон, а на груди новенькая, только полученная медаль «За отвагу». Женька красивая, стеснительная была, и здесь, на фотографии, стоит, чуть отстранившись, не разрешила себя обнять.

Годы лагерные, они отпечаток серьёзный накладывают, на человека, как на душу, - рубцы во всю глубину, так и на тело, - в сорок лет уже старик. Далеко не каждому удалось пережить их, те годы. Даже ни пережить, а перетерпеть, потому, что жизнью, тот период, никто из невольников не называл.

Освободился Иван через шестнадцать лет. Целый год сверх приговора отсидел, - пока документы нашли, пока сверили, перепроверили. Да он и не в обиде. Там хоть нужен был, место своё в бараке имел, знал, что два раза плеснут баланды. А теперь что? Куда идти, где искать место? Кому он нужен, с таким документом и своими бесконечными болячками, со своей сгорбленной, одноногой старостью.

Проплутав много дней по станциям, ночлежкам, товарнякам, Иван добрался, наконец, до райцентра, знакомого ещё по юности. Сюда они с дедом приезжали на лошади, не часто, раза два за лето. Зимой вообще не вылезали из своей Юродушки.

Райцентр тогда казался городом, хотя ни одного кирпичного дома там не было, зато были двухэтажные, рубленные из толстенных, почерневших от времени, сосен. А народу много, просто жуть. На станционной площади стояли, крытые железом, торговые ряды. Дед обязательно покупал там огромный леденец, в виде петуха. Половину Ванька изгрызал сразу, а остатки, с трудом оторвавшись, прятал под рубаху. Потом, дома, давал полизать матери. Та улыбалась, трепала сына по волосам, но от подарка не отказывалась.

Здесь же, на станции, его провожали на учёбу в город. Тогда был спецнабор в военное училище, а Иван как раз закончил семилетку.

Вот с тех пор и не был он здесь, - больше двадцати лет прошло. После училища направили на Дальний Восток, а потом война.


Присел на станционную скамейку, к балагурившим, подпитым мужикам. Когда разговорились, поведал, что добирается домой, в деревню. Здесь же узнал, что деревни той, - Юродушки, давно уж нет, переселили всех, кого в райцентр, а в основном в совхоз, который собрали из нескольких колхозов.

- А в Юродушке пара старух оставалось, да и те, наверное, померли давно, туда и дорога-то уже берёзками затянулась.

Иван с треском затягивался махорочным дымом, прятал под густыми бровями заблестевшие глаза.

Уговорил станционную буфетчицу продать ему буханку чёрного, торопливо спрятал её в мешок и, тяжело опираясь на самодельные костыли, широко зашагал в сторону виднеющегося за крышами домов леса.

Когда уже вышел на окраину, сзади, пофыркивая, догнал и грубовато просигналил грузовик. Иван радостно закинул в кузов костыли и трудно, по стариковски, вскарабкался сам.

Водитель высунулся и с любопытством осматривал попутчика:
- К кому-то в гости? Я вроде, тебя раньше в совхозе не видел.
- А я не в совхоз, мне до сворота на Юродушку.
- Во как, к бабке Агафье, значит.
- Почему так решил?
- А чего тут решать, больше там никто не живёт. Дождалась всё же.
- Значит к бабке.

Весело пропылив по лесной дороге с десяток километров, и уже проскочив, было свёрток, грузовик резко остановился.
- Чуть не провёз тебя, дед.
- Спасибо, внучёк, – с кривой усмешкой ответил Иван, отмечая про себя, что водитель-то лишь чуть помоложе его будет.

Дорога действительно подёрнулась зарослями молодой берёзки, но тропка была сносно натоптана, - кто-то хоть и изредка, но регулярно хаживал. Иван посидел на обочине, покурил, и направился домой.

Бормотал что-то себе под нос, пытался вспоминать, жителей деревни, вспоминать улицы и дома, но толком ничего не получалось.
- Кто такая бабка Агафья?

Вспоминался клуб, - длинный деревянный барак. Толпа народу у входа. Это когда кино привозили, собиралась вся деревня. Пока механик готовился показывать картину, девки пели песни и частушки. Кто-то подыгрывал им на гармошке. Хорошо пели.

Чуть в стороне, параллельно дороге, угадывалась речка, та самая, река его детства. Её не было видно за густыми зарослями прибрежного тальника, но журчание воды на перекатах нежно ласкало слух, притягивало к себе.

Солнышко уже клонилось, зацепляясь за макушки деревьев, начинал подниматься вечерний комар, воздух в лесу разделился и теперь перемежался, - то полоса холодного, то тёплого, как парное молоко.

Так же было тогда, давно, когда они с пацанами бегали встречать коров из табуна. Давно это было, а вот вспомнилось.

Впереди показался просвет, это начинались колхозные поля.
- Значит пришёл. Сразу налево, к реке, - деревня.

Выйдя из лесу и торопливо бросив взгляд налево, он не увидел никакой деревни. Знал ведь, что нет её, знал, что все разъехались, и дома перевезли, а в душе не верилось, - ждал.

Кругом была дурбень, крапива, да репейник выше головы. И клёны, почти повсюду, где раньше стояли избы, поднялись молодые, уверенные в себе, в своей правоте, клёны.


Посреди дороги, оперевшись на узловатую, залоснившуюся от времени палку, стояла сухая, дряхлая старуха. Иван даже вздрогнул, увидав её, приостановился. Но тут же опомнился и шагнул к ней, сделавшей едва заметное движение навстречу:
- Здравствуй, мать.

Старуха двинулась, было навстречу, но подломилась, палка выпала из её иссохшей руки, и она бухнулась на колени, потянулась к нему:
- Лёнечка! Лёнечка-а, родненький ты мой! Как же ты долго воева-ал!

Иван, плохо понимая происходящее, подскочил к ней и помог подняться, сам запутался в костылях и чуть не упал рядом. Старуха обхватила его жилистыми руками и продолжала выть:
- Я думала, что уж не дождусь тебя, сокол ты мо-ой! Да как же тебя долго не было-о.

- Ты, мать меня с кем-то…
- Лёнечка-а, сокол ты мой ясны-ый!

Она выла, не переставая, обхватив Ивана своими сухими, но крепкими руками, оглаживала его, тыкалась в бороду сухими, шершавыми губами. Он снова пытался что-то объяснить, но старуха не выпускала его из объятий:
- И не смей меня так называть, как звал маменькой, так и зови. Пойдём, родненький, пойдём домой. Устал, небось, на одной ножке-то, торопился к маменьке, ой как торопился, сердешный мой.

Они зашагали в деревню. Старуха боялась, что сын вдруг снова исчезнет, и крепко держала его за рукав, забегая вперёд, постоянно запиналась за костыль, что-то рассказывала, торопливо и сбивчиво.

Домик бабки Агафьи спрятался в зарослях крапивы совсем недалеко. Невеликий домик, с развалившимися стайками и сараями рядом, с покосившимся колодезным журавлём посреди бывшего подворья.

- Проходи, родимый, проходи. Разболокайся, маменька покормит тебя сейчас, - твоя любимая запеканка поспела. А как же, я, Лёнечка, всё помню, всё как есть. Все твои привычки и хотения, всё помню.

Она, и правда, загремела заслонкой, подхватила из тёмного жерла печи чугунок, торжественно водрузила его перед дорогим гостем. Суетилась. Вскарабкалась на лавку и достала из-за иконы тёмную бутылку кагора.

- Отметим в радости нашу счастливую встречу.

Иван уже всё понял и чувствовал себя несколько неловко, даже снова пытался что-то объяснить, но старуха не хотела его слушать, она постоянно гладила гостя по голове, обнимала костлявыми руками, что-то мурлыкала неразборчивое, но ласковое.

Он откупорил бутылку, плеснул в подставленные стаканы и согласился:
- Здоровья тебе, …маменька.
- Спасибо на добром слове, сынок. Только здоровье мне теперь ни к чему, - тебя дождалась, можно и к отцу.

Иван доставал из чугунка запеканку:
- Ты это о чём?
Агафья спрятала в шкафчик бутылку с остатками вина:
- Потом помянёшь меня.

- Да ты что, на самом деле, маменька, я пришёл, давай вместе теперь жить.
- Нет, сынок, ты не понял, я ведь, давно померла, еще, когда твою похоронку принесли, а теперь просто всё упорядочить надо. Помнишь ведь тятеньку-то, помнишь, какой у него порядочек был во всём.

- Маменька…
- Нет, нет, ты меня послушай, - старуха присела совсем рядом, прижалась к Ивану, обхватив его за шею, и зажурчала. Сгустившиеся сумерки тихо вплывали в покосившиеся окна, за дверью жалобно мяукала кошка.

- Ты послушай. Я ведь тебя, Лёнечка, сильно ждала, почитай кажен день встречать ходила. А зимой, от дому, до околицы тропочку чистила. Не верила, что ты сгинул. И иконку вон, поставила, хоть ты и ругался. А как без иконки, обмахнул себя, а поклониться некому. Поставила, не сердись.

Она снова прижималась, гладила Ивана по голове, по редким, седым волосам.

- Тятеньку схоронили, когда ещё люди жили. Ты же помнишь, он весь избитый был, после гражданской-то, маялся. Я себе рядышком могилку вырыла, ты найдёшь, досочками прикрыла.

Иван напрягал память, пытался вспомнить, - кто же жил здесь, тогда, в той жизни. Кто этот Лёнечка? Но память возвращала другие картины и эпизоды, упорно не желая заглядывать в этот конец деревни. Вроде и был какой-то Лёнчик, но был он младше и дружбы с ним Иван не водил. Тем более что пацанов на том краю хватало, а с этими, даже на кулачках не один раз сходились.

- На печи валенки. Отцовские. На первое время тебе хватит, я их чесноком переложила, от моли. В сундуке рубахи. И порты отцовские, почти новые.

- Да что же вы делаете, маменька.
- Ой, Ленечка, я же баньку для тебя вытопила, ополоснись, сходи. Или уж завтра.
- Как же ты знала, что я сегодня приду?
- Как не знать. Все годочки жду, потому и знаю. Да, в кладовке моя домовина, а вон в изголовье смертное.

Снова ластилась к нему, мурлыкала что-то, без слов, душой ласкалась.

- Чтож ты, маменька, в совхоз со всеми вместе не переехала?
- Бог с тобой. Как же я тебя оставила бы. Ты же не нашёл бы меня, а тут дом. Родимый дом. Ты родился тут.

Совсем стемнело, где-то за печкой затрещал сверчок. Агафья снова суетилась, шабаркаясь по тесной горнице, стелила сыну постель.
- Ложись, маленький мой, ложись моя кровинушка, отдыхай.

Иван и, правда, с удовольствием вытянулся на широкой лавке, провалился в блаженство. Откуда-то с полей доносился знакомо – успокаивающий крик перепёлки: «спать пора – спать пора…»

- Ты, сынок, на Нинку-то зла не держи, она и после похоронки ждала тебя, пока Николай не рассказал, что сам видел, как ты в танке сгорел. Уж потом она замуж-то вышла.

- А ты, как же, не поверила?
- Я мать.

Утром, едва проснувшись, Иван всё понял. Агафья, переодетая во всё чистенькое, строгая и прямая, лежала, скрестив на груди руки.

Он посидел рядом, повздыхал, пошел, отыскал кладовку и принёс в горницу домовину – гроб, о котором предупредила вчера маменька. Приподнял старуху, как пушинку, и легко переложил её, прибрал, поправил саван. Вышел на улицу, посмотрел по сторонам и, вспомнив, где было кладбище, заковылял туда.

Кладбище заросло, как и деревня, по которой Иван прошел теперь из края в край, но незатейливая тропка привела прямо к прибранной могиле, с надломившимся, но подпёртым крестом. На крест была прибита ржавая, жестяная звёздочка.

Рядом, заботливо прикрытая досками, зияла пустая могила. Откинув доски, Иван увидел внутри приготовленный крест. На дно вела деревянная лестница. Он понял, что Агафья приходила сюда и ухаживала за своим последним пристанищем.
Он ещё побродил по бурьяну, цепляясь за поваленные кресты, посидел на какой-то, чудом сохранившейся, лавочке, и побрёл в деревню.

В доме, возле покойницы, сидела женщина, с грустными влажными глазами. Она лишь чуть повернула голову, поздоровалась и снова тихо заплакала.

Возле развалившегося сарая, Иван нашёл тележку, на двух деревянных колёсах. Они вдвоём вытащили гроб и, укрепив его на телеге, медленно двинулись. Пёстрая, худая кошка, долго шагала за ними, не переставая мяукать.

- Лопату забыл.
- Там есть, она всё приготовила.

Снова шли молча.
Когда вернулись с кладбища, Нина помыла пол и собрала на стол, поставила остатки кагора, - помянуть. Иван беспрестанно курил.

- Я часто к ней приходила, продукты кой-какие принести, попроведать. Шофёр наш, сказал, что тебя подвозил, вот я и прибежала, - не успела.

- Чего она померла-то, вчера такая радостная была, Лёнечкой всё называла.
- Потому и померла, что дождалась. Только этим ожиданием и жила.
- И что же теперь?...
- А что, живи. Она же тебя сыном признала. А я сразу поняла, что это ты приехал. Мала была, а вот запомнила тебя. …Мы знали, что ты предатель, все знали, оттого и тётка Катерина, - мать твоя, померла.

- Предатель, значит.
- А что, ногу-то немцы отрезали? Ты же у них служил?
- Значит немцы….
Ещё посидели, молча, Нина вздохнула и стала подниматься:
- Ладно, пойду я, вечеряет уже.

Он не вышел её провожать, утонул в махорочном дыму.


Время для Ивана остановилось, заледенело. Когда там, на допросах, в НКВД, даже потом, в лагере, там ладно, можно как-то понять, даже простить можно. И тех, кто больно допрашивал, и даже тех, кто так безлико, безразлично судил, но здесь, дома. Дома! Как здесь, простые люди могли подумать только, могли поверить, что он.… А вот, оказывается, подумали. Он, Иван, - предатель.

Несколько дней не мог справиться с этой, засевшей в ушах, в голове, новостью. Бродил по берегу речки, проваливаясь костылями в топком берегу, сидел подолгу на пеньке, возле того места, где стоял когда-то их дом. Тот самый дом, куда он стремился все эти чужбинные годы, который был самым высоким, самым просторным и самым красивым.

Хорошо, что эти дни он был один. Он смог каким-то образом пережить эту боль, задавить её в себе, притушить. Но и окончательно понял, что жить будет здесь, ни в какой совхоз не поедет, да и кому он там нужен, - предатель.


Выпилил еловую чурку и три дня вырубал из неё культю. К осени он уже довольно сносно передвигался без костылей. Как-то прибегала Нинка, принесла хлеба, да лапши. Иван соорудил удочку и днями пропадал на речке, - рыбачил. Вечерами пилил развалившийся сарай на дрова, готовился к зиме.

Однажды, уже березы подёрнулись жёлтым листом, на подворье раздались голоса:
- Тётка Агафья! Встречай гостей!

В домишко ввалились два молодых парня, здоровые, под потолок, белозубые, с рюкзаками и ружьями. Уставившись на Ивана, в голос спросили:
- Леонид, что ли?
- Опять начинается.… Померла Агафья, а вы кто будете?

Познакомились. Оказывается, ребята уже третий год приезжают сюда на осеннюю охоту.

- Тишина, покой, народу почти не встретишь, а дичи хватает. Нам нравится. Опять же ночлег есть, тетка всегда пускала.
- Да, пожалуйста, располагайтесь, мне веселее будет.
Одного из парней звали тоже Иваном.

- Значит, тёзками будем.
Молодой тёзка улыбнулся и похвастал:
- Я ещё и двойной Иван.
- Это как?
- А вот так, Иван Иванович.

- Это здорово. Во-первых, красиво, а ещё и имя отца носить это всегда почётно и приятно.

Парни освоились быстро, вспоминали тётку Агафью, но молодость брала своё, и они, чуть подвыпив, уже веселились, рассказывали что-то смешное и сами же хохотали. Иван, а он был рядом с ними совсем стариком, любовался ими, восхищался их силой, красотой, радовался, что они живут совсем в другое время, совсем в другой стране.

Утром охотники утащились на лесное озеро, у них там балаган сделан. Говорят, очень красивое озеро, а Иван и не помнит той красоты, хотя знает, что дед его туда водил.

Ещё одно откровенье: не всяк видит то, на что смотрит. А теперь вот, и рад бы посмотреть, и увидеть, да навряд ли доковыляет туда, на своём обрубке тёсаном.

Сидя на берегу, поглядывал на поплавок удочки, а сам ковырял ножом кусок бересты, принесённый течением. Береста была толстой, а от воды стала податливой, легко резалась. Порукодельничал дед, и вот уже по краю квадрата появились какие-то замысловатые узоры, завитушки.

Придя домой, Иван достал из сокровенного местечка старую, чудом сохранившуюся фотографию, приладил её в свежую, берестяную рамочку. Поставил на подоконник, к свету.


Через три дня вернулись охотники, разгорячённые, довольные охотой, притащили уток, которых тут же начали потрошить.

- Мы завтра домой, но ещё появимся, недельки через две. Вы не против, дядя Иван?
- Приходите, я всегда вам рад буду.
- Может вам, что принести надо?
- Не печалься, тёзка, сами приходите, а мне уж теперь ничего не надо.

Утром, собирая рюкзаки, парни толкались в тесной горнице, торопились на проходящий автобус. Иван, тот, что молодой, случайно зацепил на подоконнике берестяную рамочку, она упала. Парень схватил её и сунул на место, но, вдруг, замер, снова, уже медленно взял фотографию и стал рассматривать.

Долго, внимательно всматривался, потом тихо спросил:
- Кто это?
Иван всё видел, он даже испугался, как изменился парень в лице. Губы стали тонкими, бледными, а скулы заострились.

- Кто это? – повторил парень, подступая к Ивану. Тот даже чуть отшатнулся:
- Да, кто ж его знает, наверно Леонид, - почему-то тоже очень тихо ответил тот и стал торопливо сворачивать самокрутку. Опустил глаза. Махорка рассыпалась. Почему так сказал, почему затряслись руки?

- Леонид танкистом был.
Он положил фотографию на стол, схватил рюкзак и выскочил, побежал догонять товарища.


Осень была в самой охоте, - разлистопадилась березняком, зарумянилась осинником, заполонилась груздями. Прозрачное небо беспрестанно распарывали стаи уток быстрокрылых, да важных, как и полагается, гусей. Вода в реке сделалась стылой, и отдавала изумительной желтизной, отражала в себе золотые берега. Журчала, словно сытая кошка.

Возле колодца, на кривобокой лавочке, сидели, обнявшись, Женя и Иван. Иван побрился, и уже не походил на древнего деда, а Женя, хоть и не молоденькая девочка, но выглядела очень даже. Немного смущалась.

- …А что рассказывать, фотографии же две было, одна тебе, другая мне. Ванечка с детства знал, что это его отец. Я ведь тогда беременная была, в последнем нашем полёте, думала, вернёмся, - расскажу. А мы… не вернулись.

Женя замолкала, внимательно вглядывалась в уставшее лицо Ивана, гладила его по шевелюре, когда-то пышной и чёрной, а теперь жиденькой и белой.

- А помнишь Наденьку, - подругу нашу, ты её ещё конфетами кормил?
- Да, кажется, помню, должен помнить.
- Она ведь, и правда, любила тебя. Мы уходили в ельник целоваться, а она следом, - реветь. Подглядывала за нами. Когда умирала, призналась мне. Любила. Она однажды пришла из-за линии, совсем пробитая, еле посадила. У нас на руках умерла. Мы её там, на аэродромном кладбище и похоронили. Помнишь где?

- Да, наверное, помню. Я ведь, Женечка, эти годы трудно прожил. Не один раз пожалел, что не умер тогда, на той поляне, у болота. Плен был. Потом ещё… плен, только уж пострашнее первого. Били очень, по свойски били, так, что я и забыть кое-что мог, ты уж не сердись.

Она опять прижималась к нему, ластилась, дотрагивалась до его руки.
- Я ведь была уверена, что ты погиб. Казнила себя страшно, сколько раз руки наложить хотела, Ванечка удерживал.

А потом он вырос, в армии отслужил, я его и послала сюда, посмотреть на родину отца, - название-то приметное, помнишь, хвастался, что от черёмухи здесь голову обносит. Думала, может, мать твоя жива, порадуется на внука, но уже никого не было, да и деревни уже не было.

А Ванечке понравилось здесь, вот он и ездил каждую осень сюда, с другом.
И, правда, хорошо здесь.
Изображение

2008 г. А. Томилов.

_________________
Прорвёмся! (ツ) Изображение
Лучший способ не разочаровываться - это не очаровываться)))


Вернуться к началу
 Профиль  
 
Теги
Короткая повесть о длинной войне, Подвиг во имя победы, конкурс , призёр литературного конкурся
#2 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 11 дней
Сообщения: 7120
Возраст: 60
...


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#3 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 10 дней
Сообщения: 957
Возраст: 68
Ну Андрей Андреевич! Нет слов.
Человечище!
Спасибо!!!


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#4 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 9 лет 8 месяцев 13 дней
Сообщения: 269
Возраст: 52
Слов нет...

_________________
Badger SL340+Yamaha2,Johnson15 2-T,TLK80, ТОЗ-34ЕР


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#5 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 6068
Возраст: 59
Да. А мы жалуемся ,что хреново живём..... :(


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#6 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 10 дней
Сообщения: 957
Возраст: 68
Андреич, а повесть не биографическая случайно?
Иван Иванович, Андрей Андреевич?!
По годам как бы на 5 лет моложе, но фактура, мельчайшие подробности жизни мог поведать только близкий человек.
Еще раз спасибо!


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#7 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 1 месяц 28 дней
Сообщения: 189
Возраст: 43
да сильно написано.


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#8 
Не в сети
Администрация
Аватара пользователя

Автор темы
Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 6754
Возраст: 51
Вова 81 писал(а):

да сильно написано.

Очень сильно...

Не все рассказы и повести (можно сказать большинство) у Андрея Андреевича относительно благополучно заканчиваются (по сюжету).
Читая эту, тоже уже приготовился к худшему...
А вон как оно... Люди выстрадали своё счастье.

_________________
Прорвёмся! (ツ) Изображение
Лучший способ не разочаровываться - это не очаровываться)))


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#9 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 9 лет 5 месяцев 7 дней
Сообщения: 8372
Возраст: 56
Сильно!!!
Спасибо!!! :hi:

_________________
Altair Sirius 335 Stringer - Golfstream (bay Parsun) 5,8 2 ткт
Altair HDHD400 - Tohatsu 9,9 2ткт
Даже если меч понадобится один раз в жизни, носить его нужно всегда.


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#10 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 9 лет 24 дня
Сообщения: 451
Возраст: 61
А у меня слезу прошибло...и сейчас отношение к народу ,как раньше

_________________
Изображение
Альтаир "Сириус-335" ,ямаха -5 , "Bester 400","НЕПТУН 23""Шеви "


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#11 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 16 дней
Сообщения: 6031
Возраст: 55
dqdmitry писал(а):

С разрешения автора Андрея Андреевича Томилова публикую его произведение "Короткая повесть о длинной войне".

Нет слов... обалдеть... очень, очень сильное произведение...

_________________
Лучше быть умным и иногда тупить, чем быть тупым и постоянно умничать
Пожалуйста зарегистрируйтесь чтобы увидеть ссылку


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#12 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 1 месяц 28 дней
Сообщения: 1898
Возраст: 49
Впечатляет :yes: ,но тогда до полного,кто не смотрел,смотрите фильм-"ИДИ И СМОТРИ" 1985г. потом скажите ......

_________________
Сегодня как-нибудь,а завтра поднажмём!


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#13 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 9 лет 7 месяцев 5 дней
Сообщения: 4079
Возраст: 73
karat писал(а):

Андреич, а повесть не биографическая случайно?
Иван Иванович, Андрей Андреевич?!


Парни, здесь предлагались его сборники. Я два приобрёл, очень интересно и увлекательно.


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#14 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 16 дней
Сообщения: 6031
Возраст: 55
стратег писал(а):

смотрите фильм-"ИДИ И СМОТРИ" 1985г. потом скажите ......

Я его как раз в 85м смотрел... суток трое потом спать не мог...

_________________
Лучше быть умным и иногда тупить, чем быть тупым и постоянно умничать
Пожалуйста зарегистрируйтесь чтобы увидеть ссылку


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#15 
Не в сети
Администрация
Аватара пользователя

Автор темы
Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 6754
Возраст: 51
серега15 писал(а):

стратег писал(а):

смотрите фильм-"ИДИ И СМОТРИ" 1985г. потом скажите ......

Я его как раз в 85м смотрел... суток трое потом спать не мог...

Нас со школы всем классом отправляли на просмотр.
Фильм правильный, но для того возраста считаю рано нас отправили...
Очень тяжёлый.

_________________
Прорвёмся! (ツ) Изображение
Лучший способ не разочаровываться - это не очаровываться)))


Вернуться к началу
 Профиль  
 
#16 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 1 месяц 28 дней
Сообщения: 1898
Возраст: 49
dqdmitry писал(а):

Нас со школы всем классом отправляли на просмотр.

Дима,аналогично,только я сам пошёл *( ,я был помоложе тебя всё ж :D ,потом его пересмотрел 2-а раза z"" ,ещё доче показать хотел,когда ей 14 было ::? ,их поколение ничего об этом не знает,но надолго её не хватило :oops: ,так что такие Вещи только нам и нужны,а нынешние детишки такое понимать не хотят :cry: ,как бы мы их не заставляли,за некоторым исключением конечно *(

Добавлено спустя 1 минуту 54 секунды:
серега15 писал(а):

Я его как раз в 85м смотрел... суток трое потом спать не мог...

Сергей,я то сих пор под впечатлением >)

_________________
Сегодня как-нибудь,а завтра поднажмём!


Вернуться к началу
 Профиль  
 
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 16 ] 

Как правильно цитировать  |  Как вставить изображение  |  Как вставить видео

Часовой пояс: UTC + 4 часа




Кто сейчас на форуме

Сейчас эту тему просматривают: нет зарегистрированных пользователей и 1 гость


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Найти:
Перейти:  
cron
Мобильный вид Обратная связь с администрацией